Тонкая работа - Страница 100

100

— Ну, он захочет, — медлит она, — поцеловать вас. Захочет обнять.

Это просто. Я говорю все, что полагается, а она — после короткой запинки — тоже отвечает по правилам. Слова укладываются обратно на пожелтевшие страницы. Как просто, оказывается...

Потом она приподнимается и прижимается к моему рту губами.

Я помню прикосновение сухих, бесстрастных губ джентльменов — к лайке перчатки, к щеке. Помню мучительный влажный поцелуй Ричарда, когда он держал меня и целовал мою ладонь, ее же губы прохладные, шелковистые: неловкие поначалу, они почти сразу теплеют, становятся влажными, притягивают. Ее волосы падают мне на лицо. Я ее не вижу, только чувствую. Ее вкус, ее запах. От нее пахнет сном. Я размыкаю губы, чтобы вздохнуть, а может, чтобы отстраниться, но она не отпускает меня, приникает всем ртом, и я чувствую ее влажный язык.

И тут я вздрагиваю. Потому что это как бередить рану, как дергать за больной нерв. Она отстраняется, но медленно и неохотно, как будто губы наши слились воедино и их трудно оторвать. Она нависает надо мной. Слышно, как сердце стучит у нее в груди, а я думаю, это мое. Но это ее сердце. Она дышит горячо и взволнованно. И я замечаю, что она тоже тихонько дрожит. И ее дрожь, ее возбуждение передается и мне.

— Чувствуете? — говорит она. Голос ее, в полной темноте, звучит так странно. — Чувствуете?

Я чувствую. Чувствую, как проваливаюсь во тьму, как падаю, как таю, словно капель, или как песок осыпается с выдернутой былинки. Но я не сухая, как песок. Влага. Текучая, как вода, как чернила.

Я тоже теперь дрожу.

— Не бойтесь, — говорит она, но голос ее пресекся.

Я придвигаюсь ближе, но и она тоже придвигается ближе, и тело мое само рвется ей навстречу. Она дрожит все сильнее. Оттого, что я рядом!

— Думайте о мистере Риверсе, — говорит она.

И я представляю себе взгляд Ричарда.

Она повторяет:

— Не бойтесь.

Но боится она сама. Голос у нее по-прежнему странный. Она снова меня целует. Потом подносит руку к моему лицу — касается нежными пальцами.

— Видите, — говорит она. — Это так просто. Думайте о нем. Он захочет... захочет коснуться вас.

— Коснуться!

— Да, только коснуться, — говорит она. Порхающие пальцы спускаются ниже. — Только коснуться. Вот так. Вот так.

Когда она задирает мою сорочку и касается места меж бедер, мы обе замираем. Потом рука ее движется дальше, и пальцы ее уже не дрожат: они влажные, скользят, и это скольжение, как и когда она проводила своими губами по моим, магнетизирует меня, собирает воедино, словно вылепляет из хаотичной тьмы, но не меня прежнюю, а меня — иную. Вот раньше я думала, меня к ней тянет. Но как же сильно, пронзительно и мощно влечет теперь — словно жажда, которую ничем не утолить. Она стала такой нестерпимой, что мне кажется, я не выдержу и сойду с ума. Или умру. Но рука ее все продолжает медленно двигаться. Она шепчет: «Какая вы нежная! Какая горячая! Я хочу...» И рука движется еще медленнее. Надавливает. Я замираю. Она сначала не понимает, останавливается, потом продолжает увереннее — я чувствую, как она проникает в меня, она во мне. Мне хочется кричать. Теперь она стала решительнее, прижимается ко мне бедром, скользит, скользит. Она так мала! — но бедро у нее такое сильное, а рука такая крепкая. Она движется ритмично, бедро и рука скользят в такт, все быстрей и быстрей. Вот оно! Вот та точка, средоточие всего, и я уже не вижу и не слышу ничего — я там, где ее рука сжимает мою плоть.

— Ну еще, — говорит она. — Еще!

И я взрываюсь, разлетаюсь на осколки от ее касания. Она плачет. Слезы капают мне на лицо. Она приникает к ним губами.

— Жемчужина... — И голос ее дрожит, как сорванная струна. — Жемчужинка, жемчужинка, жемчужинка моя...

Не знаю, как долго мы так лежали. Она свернулась, зарывшись лицом в мои волосы. Руку она постепенно отвела. Лоно мое еще хранит ее влагу — там, где она скользила по мне. Перина промялась под нами, постель — как гнездышко. Она сбросила одеяло. До рассвета еще далеко, в комнате темно. Сердца наши все еще бешено стучат в ночной тиши, и кровать под пологом, и комната — да и ведь дом, похоже, — полнится эхом наших голосов, шепотов и криков.

Я ее не вижу в темноте. Но она вдруг находит мою руку и подносит к своим губам, целует пальцы, кладет мою ладонь себе под щеку. Моргает — ресницы чуть щекотнули мою ладонь. Молчит. Закрывает глаза. Голова ее тяжелеет. Вздрагивает. Она вся пылает, как печь. Я подбираю одеяло и укутываю ее.

«Теперь все другое», — говорю я себе. Наверное, прежде я была мертва. А теперь она коснулась меня и возродила к жизни — проникла сквозь все телесное и выпустила меня, настоящую, на волю. «Все другое». Я еще помню ее прикосновение. Как бедра ее скользили по моим. Представляю, как она посмотрит на меня, когда проснется. Думаю: «А я ей скажу тогда: «Я хотела тебя обмануть. Но теперь не могу. У Ричарда был свой план. А мы сделаем его нашим». Я уверена, мы сможем обернуть его в свою пользу — или же вовсе от него откажемся. Нужно только сбежать из «Терновника» — и она мне поможет, она же воровка и сообразительная. Мы продумаем побег в Лондон, раздобудем денег...»

И я прикидываю, рассчитываю, а она лежит рядом, уткнувшись лицом в мою ладонь. Сердце мое радостно бьется — я уже представляю, как мы заживем с ней в Лондоне вдвоем. Потом я засыпаю. И во сне, наверное, отодвигаюсь от нее — а может, это она отодвигается и на рассвете встает и уходит к себе, — потому что, открыв глаза, я ее не вижу рядом, постель остыла. Я слышу, как она возится в своей горнице, плещет водой. Поднимаюсь над подушкой — сорочка зияет на груди: это она ночью развязала тесемки. Сгибаю колени: бедра мои изнутри еще влажны от ее касаний.

100