Тонкая работа - Страница 30

Мы с ней вернулись в гостиную. Она достала рукоделие — какую-то бесцветную, бесформенную тряпицу, уж не знаю, может, должна была выйти скатерка или еще что... Другого шитья в ее руках я никогда не видела. Она работала в перчатках и очень неумело, швы получались кривые, так что половину приходилось распарывать. Мука мученическая смотреть на такое. Мы уселись рядком у камина, где мирно потрескивал огонь, и время от времени перебрасывались словами — о чем говорили, не вспомню, — пока не стемнело. Служанка принесла свечи. Поднялся ветер, стекла в окне мерзко задребезжали. Я про себя помолилась: «Господи, сделай так, чтобы Джентльмен поскорее приехал! Еще неделю такой жизни — и я с тоски подохну». И зевнула во весь рот. Мод посмотрела на меня и тоже зевнула, а я — за ней. В конце концов она отложила рукоделие, подобрала ноги и, склонившись на ручку кресла, казалось, задремала.

Других дел у меня не было, и я так и просидела при ней, пока часы не пробили семь вечера. Услышав звон, она зевнула, протерла глаза и поднялась. В семь часов ей положено было переодеваться в другое платье — и перчатки тоже менять на шелковые, — чтобы поужинать вместе с дядей.

Два часа она находилась при нем. Что там происходило, я не видела, потому что меня туда не звали, я ела в кухне, со слугами. Они поведали мне, что после еды мистер Лилли любит сидеть в гостиной и слушать, как племянница читает ему вслух. Такое вот было у него развлечение, потому что гостей он, как мне сказали, редко принимает, а если и принимает, то таких же, как он, книгочеев из Оксфорда или из Лондона, и тогда он опять же развлекает гостей тем, что просит Мод почитать им вслух. Вот и все радости.

— И что же она, бедняжка, только и делает, что читает? — спросила я.

— Дядя ничего другого не разрешает, — ответила мне одна из горничных. — Так он о ней печется. Ни на шаг от себя не отпускает — боится, как бы с ней чего не случилось. Это ведь он придумал, чтобы она все время ходила в перчатках.

— Хватит! — прикрикнула миссис Стайлз. — А то мисс Мод услышит!..

И горничная больше ни слова не произнесла. А я сидела и представляла себе мистера Лилли, в алой шапочке и зеленых очках, — вот он достает золотые часы, вот тычет в меня чернильным пальцем и кажет черный язык, — потом стала думать про Мод, как она страдальчески смотрит на вареное яйцо, как полирует материнское надгробие. Да, ничего себе, холит и лелеет девушку...

Мне казалось, я знаю о ней все. И разумеется, я ровно ничего о ней не знала. Я поела, прислушиваясь к разговору слуг, сама же говорила мало, а когда миссис Стайлз спросила, не желаю ли я угоститься пудингом — она приглашает к себе также и мистера Пея, — я подумала, что надо соглашаться. И вот я сижу в ее каморке и гляжу на портрет, выложенный из волос. Мистер Пей читает нам заметки из местной газеты, и после каждой истории — то у них бык повалил забор, то священник прочел интересную проповедь, — после каждой такой истории миссис Стайлз качает головой, приговаривая: «Ну надо же!» — а мистер Пей на это отвечает: «Вот видите, миссис Стайлз, мы по новостям от лондонских не отстаем, да-да!»

Издалека доносятся приглушенные взрывы смеха — это в кухне веселятся кухарка, судомойки, Уильям Инкер и мальчик Чарльз.

Потом начали бить большие часы и сразу же затрезвонил колокольчик: это означало, что мистер Лилли зовет мистера Пея, чтобы тот отвел его спать, а мисс Мод зовет меня — чтобы я ее уложила.

Я снова чуть не заблудилась на черной лестнице, но, несмотря на это, Мод встретила меня ласково:

— Это вы, Сьюзен? Вы куда расторопнее, чем Агнес! — И улыбнулась: — И красивее. Мне кажется, рыжих красавиц не бывает. А как по-вашему? То же самое с блондинками. Мне так хочется, чтобы у меня были черные волосы, Сьюзен!

За ужином она выпила вина, а я — пива. Думаю, обеим слегка ударило в голову. Она поставила меня перед большим серебристым зеркалом, что висело над камином, и притянула мою голову к себе, чтобы сравнить цвет волос.

— У вас темнее, — сказала она.

Потом мы отошли от камина — мне предстояло переодеть ее в ночную сорочку.

Это, доложу вам, вовсе не то же самое, что раздевать кухонный стул. Она стояла, дрожала мелкой дрожью и покрикивала:

— Быстрее! Я замерзну! Боже мой, скорее!

Потому что в спальне гуляли сквозняки, как и во всем доме, и, когда я дотрагивалась до нее холодными пальцами, она дергалась. Однако вскоре пальцы мои согрелись. Раздевать даму — нелегкая работа. Корсет был высокий, со стальной прокладкой, талия у нее, как я уже говорила ранее, была узкая: именно о таких девичьих талиях врачи говорят: «Свидетельствует о чрезмерной болезненности...» Кринолин был сделан из пружин. В волосах, под сеткой, обнаружилось полдюжины шпилек да вдобавок серебряный гребень. Нижние юбки и сорочка были миткалевые. Однако дальше, под всей этой одежкой, она оказалась гладкой и мягкой, как масло. Даже, по-моему, чересчур мягкой. Я представила, какие на такой коже могут быть синяки. Она была как омар без панциря. Пока я ходила за ночной сорочкой, она стояла не шевелясь, в одних чулках, руки над головой, глаза закрыты. В какой-то миг я обернулась и посмотрела на нее. Она меня совсем не стеснялась. Я увидела грудь, живот, пушок и все остальное — пушок был коричневый, как у утки, — если не считать этого пушка, вся она была белая, как статуя в парке. Казалось, вот-вот засияет.

Но опять же это была не обычная бледность, она настораживала, и я вздохнула с облегчением, когда удалось наконец прикрыть ее наготу. Убрала платье в шкаф и плотно прижала створку. А она сидела и ждала, позевывая, когда я начну расчесывать ей волосы.