Тонкая работа - Страница 81

— Я уже в этом признался, разве нет? Но ваша свобода и мои деньги — это одно и то же. Они будут гарантом вашей безопасности до тех пор, пока мы не получим наследства. До тех самых пор вы можете доверять не моей порядочности — у меня ее нет, — а, если хотите, моей жадности, потому что в мире, в котором мы живем — я не имею в виду «Терновник»,— это великая сила. Вы в этом сами убедитесь. Я научу вас, как использовать эту силу к собственной выгоде. Мы с вами снимем дом в Лондоне как муж и жена. Жить будем раздельно, разумеется, — добавляет он с улыбкой, — только показывать этого не будем... Когда же получим деньги, ваше будущее — в ваших руках, вам нужно только помалкивать о том, какой ценой вы его получили. Вы меня понимаете? Ввязавшись в это предприятие, мы или будем верны друг другу, или потерпим крах. Я говорю серьезно. Я не хочу вводить вас в заблуждение относительно законности нашей сделки. Может быть, ваш дядя позаботился о том, чтобы вы оставались в неведении относительно законов...

— Мой дядя позаботился о том, чтобы я готова была рассмотреть любое предложение, сулящее свободу. Но...

Я умолкаю. Тогда он говорит:

— Ну хорошо, я не жду, что вы сей же час скажете мне о своем решении. Я хочу, чтобы ваш дядя оставил меня здесь — работать с рисунками, завтра я намерен их посмотреть. Если он откажется, нам, так или иначе, придется еще подумать. Безвыходных положений не бывает...

Он проводит рукой по глазам, и опять кажется, что он намного старше. Часы бьют полночь, огонь в камине давно погас, и в комнате стало холоднее. Меня вдруг пробирает озноб. Он, верно, думает, что это от страха. Склоняется надо мной и берет за руку.

— Мисс Лилли, — говорит он, — вы думаете, ваша свобода для меня ничего не значит. Но как я могу оставаться спокойным, как вообще любой честный человек может оставаться спокойным, видя, как вас сделали рабой похоти, посмешищем таких низких людей, как Хасс, и ничего не предпринять для вашего освобождения? Подумайте о моем предложении. И подумайте, есть ли у вас выбор. Может быть, вы желали бы себе другого жениха, но разве среди джентльменов, знакомых вашего дяди, найдется хоть один стоящий? А если и найдется, будет ли он таким же щепетильным, как я, в отношении вашего богатства? Или вашей свободы? О, может быть, вы скажете: «Я дождусь, когда дядя умрет, и тогда получу свободу». Да, глаза его плохо видят, руки дрожат, но чем меньше у него будет сил, тем больше работы он будет сваливать на вас. К тому времени вам уже будет — сколько? Ну, скажем, лет тридцать пять — сорок. Вы загубите лучшие годы ради книг, которые Хотри продает по шиллингу пара мальчишкам-разносчикам! Да, ваше состояние лежит нетронутым в банке. Вы надеетесь стать полновластной хозяйкой «Терновника», где время уходит от вас с каждым боем часов, — уходит в никуда, отсекая понемногу ваше будущее.

И пока он говорит мне все это, я смотрю не на него, а на свою ногу в комнатной туфельке. И опять, как уже не раз бывало, я сама себе кажусь спеленутой и задавленной, как ножка китаянки. От принятых накануне капель образ приобретает небывалую четкость, я вижу скрюченные пальцы, прелую кожу. Я тихо сижу, потом смотрю ему в глаза. Он наблюдает за мной, хочет знать, убедил ли меня или нет. Убедил. Не рассказами о моей печальной участи в «Терновнике» — потому что он ничего не сказал мне такого, о чем бы я сама не догадалась давным-давно, — а самим фактом своего присутствия здесь, тем, что он обдумал все, отправился за сорок миль, тайком пробрался в нутро спящего дома и пришел в мою келью, ко мне.

А что касается лондонской девчонки — которая, на свою погибель, начнет через месяц плести свои козни и которой, со слезами на глазах, я буду повторять те же самые его доводы, — то я о ней не думаю совсем.

Я говорю:

— Завтра, когда дядя станет вам показывать свои картинки, похвалите Романо, хотя Караччи ценнее. Скажите, что Морланд лучше Роулендсона. Он считает Роулендсона халтурщиком.

Вот и все, что я сказала. Думаю, этого достаточно. Он смотрит мне в глаза и кивает. Он не улыбается — наверное, понимает, что улыбка в такой момент была бы неуместной, — отпускает мою руку, встает и оправляет плащ. О возникшей между нами близости тайных заговорщиков ничто не напоминает. Теперь его присутствие в комнате кажется даже лишним. Надеюсь, теперь он уйдет. Заметив, что я дрожу, он извиняется:

— Боюсь, я слишком долго отвлекал вас разговором. Вы, наверное, замерзли и устали.

Может, он думает, что переоценил мои силы, и начинает сомневаться? Меня знобит сильнее. И тогда он спрашивает:

— Вас не... не слишком поразило все, что я тут наговорил?

Я мотаю головой. Но не решаюсь встать с дивана — боюсь, что у меня подкосятся ноги и он подумает, что я слабая.

— Вы уходите?.. — шепчу я.

— Вы справитесь без меня?

— Да. Будет даже лучше, если вы уйдете.

— Конечно, конечно...

Он порывается сказать что-то еще. Но я отворачиваюсь и через некоторое время слышу, как он осторожно ступает по ковру, тихо открывает и так же тихо затворяет за собой дверь. Я сижу не шелохнувшись еще некоторое время, потом забираюсь с ногами на диван, подтыкаю юбки, поднимаю капюшон и кладу голову на жесткую и пыльную диванную подушку.

Это не моя кровать, и время засыпать давно прошло, и нет рядом того, к чему я привыкла: ни шкатулочки с материнским портретом, ни горничной. Но в эту ночь привычный порядок нарушен. На горизонте забрезжил луч свободы — пугающей и неизбежной, как смерть.

Я сплю и вижу во сне большую лодку, которая быстро-быстро несет меня по темной и молчаливой реке.