Тонкая работа - Страница 91

Я не знаю, что она имеет в виду — детей или наперстки. Пальцы ее и мои губы намокли. Я глотаю слюну. Какая огромная, оказывается, у нее рука! Я думаю о черном налете на серебре, и мне кажется, что он растворился и я ощущаю его вкус. Если она слишком долго будет точить, я не выдержу, но наперсток движется медленнее, потом останавливается. Она снова пробует зуб пальцем.

Меня покачивает. Она так долго, так крепко держала меня, что, когда отпускает, меня словно обдает холодом. Я ощупываю языком подпиленный зуб. Вытираю губы. Замечаю, что на ее руке, у самых костяшек, пропечатались следы моих зубов. А наперсток блестит — вовсе он не почернел. А привкус — это был, верно, привкус ее кожи, вот и все.

Может ли госпожа почувствовать вкус пальцев служанки? Если верить дядиным книгам, то может. И от этой мысли меня бросает в жар.

И когда я стою так, вспоминаю и заливаюсь краской стыда, в комнату мою входит девушка с письмом от Ричарда. Я и забыла, что жду от него письма. Я и думать забыла про наш план, про наш побег, про нашу женитьбу и про ворота психиатрической лечебницы. И о нем тоже забыла. Однако я должна о нем подумать. Я беру письмо и дрожащей рукой ломаю печать.

«Вы, верно, так же считаете дни, как и я? — пишет он. — Знаю, что считаете. Она сейчас с Вами? Она видит Ваше лицо? Покажите ей, что Вы рады. Улыбнитесь, скажите «ах» или что-нибудь в этом роде. Нам недолго ждать. Мои дела в Лондоне сделаны, и я возвращаюсь!»

Глава десятая

Письмо подействовало на меня так, словно гипнотизер вдруг щелкнул пальцами перед самым моим носом: я очнулась и не сразу поняла, где нахожусь и что все это значит. Вот Сью, у нее на руке след — это я прикусила. Вот подушки на кровати: на них еще свежи две вмятины. Вот цветы на столике у камина. В комнате жарко. Слишком жарко, но я все равно дрожу, будто мне холодно. Она замечает. Смотрит мне в глаза и кивает на листок, который я все держу в руке.

— Хорошие новости, мисс? — спрашивает она, и, похоже, письмо и на нее странным образом подействовало, потому что голос ее звучит теперь иначе: так нарочито беззаботно, а взгляд пронзительный.

Она убирает наперсток в шкатулку, а сама все глядит, глядит на меня. А я не могу поднять на нее глаз. Ричард скоро будет здесь. Чувствует ли она то же, что и я? Во всяком случае, вида не подает. Она расхаживает по комнате, садится — все как всегда. Завтракает. Достает карты, привычно тасует их, раскладывает. Я стою перед зеркалом и вижу, как она тянется за картой, берет ее, переворачивает, кладет рядом с другой, отбирает королей, выкладывает тузы... Смотрю на свое отражение и думаю, почему я — это я: вот овал лица, вот губы, слишком полные, слишком пухлые, слишком розовые. Наконец она собрала колоду и говорит: я могу их сейчас перемешать, и тогда она предскажет мне будущее. Она говорит это совершенно серьезно, без тени насмешки, и я почему-то иду к ней, сажусь рядом и непослушными пальцами кое-как тасую карты, а она собирает их и выкладывает на столе.

— Эти показывают, что было, — говорит она таинственно. — А вот эти — что есть.

Она совсем как девчонка теперь, и мы, склонив головы, перешептываемся, как шепчутся, наверное, наши сверстницы в гостиных, в классах или в буфетных: «Вот кавалер, он на коне. А это долгая дорога. Это бубновая дама — к деньгам», — и верно, у меня есть брошь, усыпанная бриллиантами. Я о ней только что вспомнила. И я вновь представляю, как Сью глядит на камушки, приценивается...

В конце концов, мы не обыкновенные девчонки, и мы не в классе, и моя судьба интересна ей лишь постольку, поскольку она считает ее своей. Как она щурится! И уже не шепчет, а вещает! Я отодвигаюсь от нее, а она, ничего не замечая, перебирает карты, смотрит на них и хмурится. Одну она уронила и даже не заметила: это двойка червей. Я придавливаю ее каблуком (мне кажется, одно из этих нарисованных сердец мое) и втаптываю со всей силы в ковер.

Когда я поднимаюсь со стула, она находит ее и тщетно пытается разгладить, потом снова утыкается в пасьянс.

Я снова смотрю на ее руки. Они стали белее, и ногти теперь ровные, без заусениц. У нее маленькие ручки, а в перчатке покажутся и того меньше — и будут совсем как у меня.

Это необходимо. Раньше надо было об этом подумать. Ричард скоро будет здесь, а у меня еще столько всего не сделано, я чувствую, как уходят, ускользают, словно юркие рыбы в глубину, мои часы и дни — их не поймать уже, не задержать. Ночью мне не спится. Когда наутро она приходит меня одеть, я хватаю ее за рукав.

— Ваше платье, Сью, какое-то затрапезное, — говорю я. — Мне кажется, вам пора переменить его.

Она отвечает, что другого у нее нет. Тогда я достаю из шкафа бархатное платье и заставляю ее примерить. Она неохотно оголяет плечи, вылезает из юбки и отворачивается от меня, стесняется. Платье ей узковато. Я с трудом застегиваю крючки. Поправляю на ней пышные складки юбки и иду за шкатулкой, где лежит брошь — та самая, с бриллиантами, — и бережно прикалываю ей на грудь, у самого сердца.

Потом подвожу ее к зеркалу.

Но тут входит Маргарет и уводит ее от меня.

...Я привыкла к ней, к тому, что она всегда рядом, живет, дышит, движется, — она для меня уже не просто наивная дурочка, которая старательно исполняет отведенную ей по плану роль, не Сьюки Сопли, а девочка, у которой есть свое прошлое, девочка со своими привычками и пристрастиями. И только сейчас до меня дошло, как же она похожа на меня лицом и фигурой, и я вдруг словно воочию увидела, что мы с Ричардом собираемся сделать. Прижавшись щекой к резному столбику балдахина, я смотрю на нее, как она охорашивается перед зеркалом — поворачивается то так, то эдак, расправляет юбку, — вживается в новое тесное платье.