Улица опять изменила облик. Вдоль нее выстроились здания с выступающими вперед окнами — должно быть, лавки, соображаю я наконец, потому что в них выставлены всякие товары, к ним прикреплены таблички с ценами. Тут хлеб, там лекарства. А вот перчатки. А там туфли и шляпки. Мне бы немножко денег! Я вспоминаю монетку, которой помахивал передо мной мужчина, высовываясь из окна кареты, — надо бы мне тогда схватить ее и убежать! Но что толку теперь вспоминать. Не важно. Иди, не останавливайся. Вот церковь, она разделяет улицу надвое — так устой моста разделяет русло реки на два рукава. Куда дальше — по правому или по левому? Мимо проходит женщина, голова у нее, как и у меня, непокрыта — хватаю ее за рукав и спрашиваю дорогу. Она тычет пальцем и, как все остальные, к кому я обращалась, долго потом стоит и смотрит мне вслед.
Но вот наконец и Холиуэлл-стрит! Но теперь я почему-то сбавляю шаг, меня охватывает сомнение. Разве такой я себе ее представляла? Скорее всего, другой — не такой узкой, не такой кривой и темной. Лондонский день еще в самом разгаре, солнце еще высоко, однако, свернув на Холиуэлл-стрит, я словно шагнула в полумрак. Но, в конце концов, это мне только на руку: не буду выделяться из толпы. Иду дальше. Улица становится все уже. Теперь под ногами лишь пыль, грязь и рытвины. По обеим сторонам от меня — освещенные лавки: перед одной вывешено рядами какое-то рванье, перед соседними навалены кучей сломанные стулья, рамы без картин или витражные стекла, однако чаще всего попадаются книжные лавки. Когда я вижу одну такую, я опять замираю в нерешительности. Я не держала в руках ни одной книги с тех самых пор, как бежала из «Терновника», и вот теперь, вновь увидев их, да еще в таком количестве (они то разложены ровными рядами, титулом вверх, как буханки на подносе, то навалены грудой, рваные, в пятнах, с выцветшими корешками, — с надписью: «2 пенса», «3 пенса», «Этот ящик — 1 шиллинг»), я почему-то разволновалась. Я останавливаюсь и смотрю, как мужчина роется в ящике с книгами без переплетов и достает одну. «Любовная ловушка». Я знаю ее, я столько раз читала ее своему дяде, что выучила чуть не наизусть!
Тут мужчина поднимает голову и замечает, что я за ним наблюдаю, тогда я иду дальше. Дальше — опять магазины, опять книги, опять мужчины и наконец витрина — чуть поярче других. В ней выставлены гравюры — они подвешены на крючках. На стекле — имя мистера Хотри, выведенное осыпающимися золочеными буквами. Я вижу его, и меня пробирает такая дрожь, что я едва не падаю.
Внутри магазин маленький и тесный. Это для меня неожиданность. По стенам сплошь книги и гравюры, правда, есть еще книжные шкафы. Трое или четверо мужчин стоят возле них, быстро и деловито листают кто альбом, кто книжку; на звук открывающейся двери никто не обернулся, но, как только я шагнула и послышался шорох юбки, все как один повернули ко мне головы да так и застыли. Но я уже привыкла к тому, что на меня все оглядываются. В глубине магазинчика — конторка, за ней восседает юнец в жилете и в нарукавниках. Он тоже изумленно смотрит на меня, как и все, — потом, когда я подхожу ближе, встает.
— Чего бы вы хотели? — спрашивает.
Я не сразу отвечаю. В горле у меня вдруг пересохло.
— Мне хотелось бы видеть мистера Хотри. Мне надо поговорить с мистером Хотри.
При звуке моего голоса он моргает. Покупатели не сводят с меня глаз.
— Мистер Хотри, — отвечает юнец, но уже другим тоном, — мистер Хотри не работает в магазине. Вам не следовало заходить в магазин. Вы договаривались о встрече?
— Мистер Хотри — мой знакомый, — говорю я. — Со мной не обязательно договариваться о встрече.
Он обводит взглядом покупателей. Потом спрашивает:
— А какое у вас к нему дело?
— Личное, — отвечаю я. — Вы проводите меня к нему? Или приведете его сюда?
Должно быть, что-то было такое в моем взгляде — или в голосе. Он встает из-за конторки.
— Я вообще-то не уверен, что он здесь. Право же, вам не следовало приходить в магазин. Магазин для того, чтобы продавать книги и гравюры — понимаете какого содержания? Комнаты мистера Хотри наверху.
За его спиной — дверь.
— Я могу подняться к нему? — спрашиваю.
Он качает головой:
— Вы можете послать ему визитную карточку или что-нибудь в этом роде...
— У меня нет карточки. Но если вы дадите мне листок бумаги, я напишу ему свое имя. Он придет, как только прочтет. Вы дадите мне листок?
Он не двигается. Снова говорит:
— Кажется, его все-таки нет наверху.
— Ну, раз так, я подожду.
— Нет, здесь вам нельзя оставаться!
— Тогда, я полагаю, у вас есть какой-нибудь кабинет, комната, где я могла бы его подождать?
Он смотрит на покупателей; берет карандаш и снова кладет на место.
— Так вы позволите? — настаиваю я.
Он, с мученическим выражением на лице, все же достает откуда-то листок бумаги и ручку и подает мне.
— Но если окажется, что его нет на месте, — говорит он поспешно, — то не советовал бы ждать его здесь. — Я киваю. — Напишите свое имя.
Я сажусь писать. Потом вспоминаю, что Ричард мне как-то рассказывал, что говорили обо мне лондонские книгопродавцы. И я боюсь написать: «Мод Лилли». Боюсь, юноша за конторкой увидит. Наконец, вспомнив кое-что еще, пишу: «Галатея».
Складываю записку и протягиваю ему. Он открывает дверь, свистит кому-то в коридоре. Прислушивается, снова свистит. Раздается звук шагов. Нагнувшись, он бормочет что-то, указывая на меня рукой. Я жду.
И в это время один из покупателей закрывает альбом и встречается со мной взглядом.