Он прижимает руку к груди.
— Тогда вы меня разоблачите, если я попробую сделать вам комплимент?
— Ну да, а разве у мужчин могут быть другие желания?
— Пусть в книгах, которые вы прочли, о них не говорится, но в жизни они есть, и одно из них — самое главное.
— Наверное, то, ради чего эти книги пишут.
— О, нет-нет. — Он смеется и говорит почти шепотом: — Их читают для этого, а пишут совсем для другого. Я имею в виду деньги. Каждый джентльмен о них думает. А те из нас, в ком недостаточно джентльменства, думают как раз больше всего. Прошу извинить меня, если я вас смутил.
Он меня озадачил, но, собравшись с мыслями, я отвечаю:
— Не забывайте, меня трудно смутить. Я просто удивлена.
— Тогда я буду утешаться хотя бы тем, что мне удалось удивить вас. — Он погладил бороду. — Хоть какое-то разнообразие внес в вашу размеренную и упорядоченную жизнь.
Похоже, он на что-то намекает, и я отвечаю с жаром:
— Да что вы об этом знаете?!
— Ну, как я могу предположить, изучив порядки вашего дома...
Голос его звучит теперь так вкрадчиво. Я замечаю, что мистер Хасс повернул голову в нашу сторону. Он говорит, обращаясь к мистеру Риверсу:
— А вы что об этом думаете, Риверс?
— О чем, простите?
— Об энтузиазме Хотри по поводу фотографии.
— Фотографии?
— Риверс, — говорит мистер Хотри. — Вы молоды. Я обращаюсь к вам. Что может нам дать более совершенную запись любовного акта, нежели...
— Запись! — фыркает дядя. — Документальное отражение! Вот болезнь века!
— ...любовного акта, нежели фотография? Мистер Лилли, может быть, не знает, что искусство фотографии призвано отразить сам дух пафийской жизни. Я бы сказал, это слепок, который переживет саму жизнь: он вечен, тогда как пафийская жизнь, пафийский момент в особенности, исчезает без следа.
— А разве книги не долговечны? — спрашивает дядя, привстав в кресле.
— Ну да, пока есть слова. А фотография обходится без слов, ей слова не нужны. Фотография вызовет те же эмоции и у англичанина, и у француза, и у дикаря. Она всех нас переживет и будет волновать даже наших правнуков. Это вещь вне истории.
— Она пленница истории! — отвечает дядя. — Испорчена историей. История витает над ней, как клубы дыма! Вы можете заметить это по форме туфельки, по покрою платья, по прическе, наконец. Дайте фотографии вашему правнуку: он посмотрит на них и только усмехнется. Он будет смеяться над вашими нафабренными усиками! Но слова, Хотри, слова... они прельщают нас в темноте, и воображение наше облекает их в формы и одежды, соответствующие нашим сегодняшним представлениям. Вы согласны, Риверс?
— Да, сэр.
— Знаете, я не допущу в свою коллекцию ни один из этих дурацких дагерротипов!
— Думаю, вы правы, сэр.
Мистер Хотри качает головой и говорит, обращаясь к дяде:
— Вы полагаете, что фотография лишь дань моде и что мода эта пройдет? Тогда приезжайте ко мне на Холиуэлл-стрит и проведите час в моем магазине. У нас есть альбомы, из которых мужчина может выбрать то, что ему понравится. И от покупателей отбою нет.
— Ваши покупатели — мужланы. Какое мне до них дело? Риверс, вы их видели. Каково ваше мнение о качестве торговли?..
Спор продолжается, и уклониться нельзя. Он отвечает, потом бросает в мою сторону извиняющийся взгляд, встает и подходит к дяде. И так они беседуют до тех пор, пока не бьет десять — тогда я могу уйти к себе.
Сейчас вечер четверга. Мистер Риверс остается в «Терновнике» до воскресенья. На следующий день я не вхожу в библиотеку: мужчины перебирают книги. За ужином он смотрит на меня, потом слушает, как я читаю, потом дядя сажает его рядом с собой, и он не имеет возможности подойти ко мне. В субботу мы с Агнес гуляем по парку, и я опять не вижу его, однако вечером дядя просит меня почитать старинную книгу, одну из лучших в его коллекции, и когда я закончила чтение, мистер Риверс подходит и усаживается рядом со мной, чтобы получше рассмотреть уникальный переплет.
— Ну как, вам нравится, Риверс? — спрашивает дядя. — Вы знаете, это большая редкость!
— Наверняка, сэр.
— И вы подумали: наверное, существует всего лишь несколько экземпляров?
— Да, я так и подумал, сэр.
— Так и подумали. Но для нас, коллекционеров, редкость книги не в этом. Думаете, станет уникальный экземпляр раритетом, если он никому не нужен? Мы называем такие книги мертвыми. А если, скажем, имеется два десятка экземпляров, но они нужны тысяче людей: каждая из этих книг для нас ценнее, чем та, уникальная. Вы меня понимаете?
Мистер Риверс кивает.
— Понимаю. Ценность произведения находится в зависимости от желания познакомиться с ним. — Он смотрит на меня. — Это очень странно. А сколько людей ищут ту книгу, которую мы только что слушали?
— Хотите знать, сэр? Я вам отвечу так: выставьте ее на аукцион — и увидите!
Мистер Риверс смеется:
— Ну разве чтобы убедиться...
Но за маской вежливости проглядывает озабоченность. Он покусывает губы — зубы у него, по контрасту с темной бородкой, желтоватые, острые, но губы гладкие и на удивление розовые. Все молчат: дядя попивает вино, мистер Хотри возится у камина. Потом мистер Риверс говорит:
— А что, мистер Лилли, если, к примеру, один покупатель ищет сразу две книги? Как их тогда оценить?
— Две? — Дядя ставит бокал на столик. — Комплект из двух парных книг?
— Нет, пара книг на одну тему. У него одна есть, а ему нужна и другая. Вторая сильно добавит ценности первой?
— Конечно!
— Так я и думал.
— Люди платят за такие вещи бешеные деньги, — говорит мистер Хасс.